Мент - Страница 32

Однажды после любовных дел Сашка и Настя лежали на супружеском ложе Тихорецкого. Телевизор бубнил про ГКЧП, бледный Горбачев спускался по трапу самолета, ликующая толпа рукоплескала, Руцкой надувал щеки. Им не было до всего этого никакого дела. Звереву, по крайней мере, точно… Он смотрел на Настино лицо, на совершенное тело и думал, что все в мире очень несправедливо. Что вот сейчас он встанет, выйдет в кухню курить и встретится взглядом с полковником Тихорецким, убившим кабана… о, как это несправедливо!

— Настя, — сказал Зверев тихо.

— А-а?

— Настя, выходи за меня замуж.

Тихорецкая приподнялась на локте, посмотрела Сашке в лицо:

— Ты что, капитан, серьезно?

— Совершенно серьезно, Настя. Я тебя люблю.

— О, Господи! Санька! Тебе что — плохо со мной так?

— Мне очень хорошо с тобой. Но я не хочу делить тебя ни с кем.

— Глупости это, Санечка. Это в тебе мужские амбиции играют.

— Настя, мне невыносимо думать о том, что ты спишь с этим…

— Са-ня!

— Ну что — Саня? Я же не мальчик.

— Мальчик ты еще. Пацан. Ну, брошу я Тихорецкого. Отвезешь ты меня на трамвае в ЗАГС. Усатая тетенька поставит нам штампики в паспорта. А потом ты — опять же на трамвае — привезешь меня в свою двухкомнатную квартирку к твоим папе и маме. Ой, счастья-то будет! Мы с мамой будем делать котлеты в пятиметровой кухне и смотреть ваши семейные альбомы. Раз в месяц ты будешь приносить мне зарплату — целых сто пятьдесят рублей!

— Почему сто пятьдесят? — удивился Зверев.

— О-о, извини! Конечно, целых двести!

— Настя, неужели в этом все дело?

— В этом, милый, в этом. Жизнь-то у меня одна. И прожить ее в нищете я не хочу. Я не хочу носить штопаные колготки и есть макароны. Это мерзко, Саша. Б-р-р-р… это пошло.

Зверев сел на кровати, сунул ноги в тапочки полковника. На экране телевизора Собчак говорил о победе демократии. Зверев встал, вышел из спальни. На кухонном столе лежала пачка «Мальборо» Анастасии и его собственная пачка «Родопи». Зверев усмехнулся, сел и закурил родопину. На душе было мерзко. Павел Сергеевич, в красивой деревянной рамочке, смотрел строго. Правой ногой он попирал убитого Зверева.

В кухню вошла Настя. Сквозь белоснежный пеньюар просвечивали розовые соски. Она обхватила Зверева за голову, притянула к себе.

— Ну что, капитан, обиделся? Обгадила душу корыстная стерва? Плюнь, капитан, перемелется… найдем мы тебе бабу, глупенький.

Она засмеялась низким грудным смехом. От этого смеха Сашка всегда шалел. Он обхватил Настю за ягодицы и поцеловал в грудь сквозь ткань пеньюара. Сердиться на эту женщину он не мог.

Через несколько минут они снова оказались в постели.

Так все и продолжалось. Греховно, нелегально, неистово. Судейско-ментовский роман… Что за жанр такой? Странный, ребята, жанр…

Накатила осень. Закружились листья. Потешный кремлевский переворот подпортил карьеру полковника Тихорецкого. Какую-то там неправильную позицию занял Павел Сергеевич в отношении ГКЧП. Не просек тему, как говорится. То ли сказал чего-то не то, то ли сделал… Нет, никаких репрессий в отношении Тихорецкого не проводилось, но в приватной беседе ему намекнули, что генеральской звезды теперь уж можно не ждать. Паша по такому случаю два дня пил и даже ударил жену. Народный судья взяла больничный, чтобы не смущать сослуживцев и подсудимых синяком. Навестившему ее Звереву сказала, что мол, разбирала старый хлам на антресолях — уронила коробку с книгами. Сашка поверил.

Все, однако, проходит. Прошел синяк, потихоньку рассосалась ссора. Вот только обида осталась. У Тихорецкой — на мужа. У Тихорецкого — на власть. А зря все-таки власти Пашу зажали. Милиционер он был отнюдь не плохой. А убеждения политические? Так их вообще-то и не было никаких. Были у власти коммунисты — Тихорецкий коммунист. Стали демократы — и Паша там же… Так что зря обидели.

Тихорецкий попил водки, побил жену, потом помучился похмельем и сказал сам себе: и хрен с ним! Клал я на вас прибор пятидюймовый. Но обида осталась. Ах, какая осталась обида!

…За окном однокомнатной квартиры агента пламенел клен. Квартирка была не шибко уютная, неухоженная, но здесь Зверев чувствовал себя лучше, чем в квартире Тихорецких. Сюда не мог внезапно нагрянуть муж, отсюда не нужно было уносить с собой окурки. Не нужно избегать встреч с соседями в подъезде. Сашка и Настя лежали на старенькой тахте. Постельное белье Зверев принес из дому. Они лежали, обнявшись, смотрели на клен за окном пятиэтажки. Настя была грустная сегодня. Что-то, видимо, ее угнетало. Зверев заметил в ней эту перемену еще во время их прошлой встречи три дня назад. Тогда он спросил: в чем дело? Но она отшутилась. Сегодня все повторилось… Залегла морщинка возле переносицы, да грустинка в глазах.

— Ну, что ты такая смурная, Настя? — спросил он.

— Худо все, Саша, все очень худо, — ответила она.

— Да что такое? Дома? На работе? Неожиданно Настя заплакала. Этого Зверев совсем не ожидал.

— Бог ты мой, Настюха, — сказал он и взял ее лицо в руки. Поцеловал, ощутил солоноватый вкус слез. Поднялась внутри крутая волна нежности, желание защитить эту женщину от всех невзгод жизни.

— Ну что ты… что ты, — бормотал он. — Расскажи мне, что случилось, Настя.

Ах, женские слезы! Что же вы с мужиками делаете… Народный судья, жена большого милицейского начальника, лежала на старой тахте ментовского агента в обществе своего любовника — опера уголовного розыска. Вот уж сюжетец! Куды там Голливуду…

— Ну, успокойся. Все будет хорошо, я здесь, с тобой. Ну, что ты?

Зверев говорил эти слова, которые говорят в такой ситуации все мужчины в любой стране мира и целовал соленое от слез лицо. Хозяин квартиры, агент Зверева, пил водку в бане на деньги, выделенные для агентурной работы. Полковник Павел Тихорецкий сидел на каком-то очень важном совещании… пламенел клен за окном, текли слезы.